— Тройняшки?! Да вы героиня, Валентина Николаевна! И все здоровенькие, мальчик и две девочки — настоящее чудо!
— Я просто мама, — улыбнулась я сквозь пелену усталости, пытаясь осознать то, что произошло в моей жизни за последние восемнадцать часов.
Это было чудо, но и страх. Первые дни в роддоме превратились в смазанное пятно изнеможения и счастья.
Я лежала на жёсткой кровати, пытаясь восстановить силы после тяжёлых родов, и представляла, как Федя увидит наших малышей.
Лешка точно с его глазами, а девочки — черноволосые, как я. Врачи обещали принести их, как только обработают последние анализы.
Ждала его на следующий день — не пришёл. Позвонила на почту, чтобы передали — наверное, не дозвонились. В леспромхозе третий день плановый обход делянок, может быть там задержался?
На третий день принесли передачу — компот в банке, пирожки с творогом, чистые пелёнки. Не от Фёдора — от соседки.
Несколько строк на бумажке: «Федька пьёт, Валя. Думаем, что дед Григорий тебя заберёт. Не волнуйся, мы поможем». И внизу три подписи — Таня, Вера, Зоя.
Мои ладони покрылись потом.
Пять дней назад я была обычной деревенской женщиной, ждущей ребёнка, а теперь — матерью троих, которых муж даже не пришёл увидеть. Липкое ощущение предательства ползло по позвоночнику.
За окном роддома пошёл снег. Белый, медленный, безразличный.
В коридоре послышались тяжёлые шаги.
— Валентина, — заглянула медсестра, — вас Григорий приехал забирать. Говорит, сосед ваш. На телеге приехал, представляешь? Сказали, чтоб возле запасного входа ждал, тот что у пищеблока.
Медсестра помогла мне собрать вещи, перепеленать малышей. Её руки двигались быстро и ловко, укутывая моих крохотных, ещё таких хрупких, детей.
— Держи, — она протянула мне маленький сверток. — Девочка твоя старшая.
Я взяла дочку на руки. Алёнка. Так я её назвала — самую тихую из трёх. Врачиха сказала, что она на две минуты раньше сестры родилась.
А сестру я Викой назвала, надеясь, что победит все невзгоды. А сынишку — Лёшкой, как дедушку моего.
Мы вышли на крыльцо. Я шла медленно, осторожно, каждый шаг отдавался странной пульсирующей болью.
Дед Григорий стоял возле своей старой телеги, впряженной в задумчивую гнедую лошадь. Увидев нас, он бросил тлеющую самокрутку в снег.
— Ну что, мать? Поехали, — он забрал из рук медсестры двух других малышей, бережно поместил в заранее приготовленные одеяла на телеге. — Прорвёмся.
Весь путь я молчала. Снег усиливался, но дорога к деревне была накатанной, и телега плавно скользила между сугробами.
Дед изредка взмахивал вожжами и что-то говорил себе под нос. Мы проехали колхозные поля, лесополосу, мост через ручей и наконец показалась крыша нашего дома.
— Потерпи, — только и сказал дед, помогая мне спуститься.
На телеге остались дети, и я боялась даже на минуту отойти от них. Но нужно было открыть дверь, затопить печь.
Дед поднял люльки, мои руки словно онемели от страха и усталости. Он первым зашел в дом, я за ним — и замерла на пороге.
Посреди комнаты стоял Фёдор. Перед ним — раскрытый чемодан, вокруг разбросанные вещи. Он поднял голову и посмотрел на меня так, словно я была чужой.
— Ты чего? — голос не слушался, выходил хриплым.
— Я не готов. Не ждал троих, — он смотрел куда-то сквозь меня. — Ты сама справишься. Прости.
Дед Григорий медленно опустил люльки на лавку у печи. Я видела, как набухли вены на его шее, как побурело лицо.
— Ты с ума сошёл, Федя? Троих детей и бабу бросаешь? — голос деда заполнил комнату.
— Не лезь, старый! — огрызнулся Фёдор и вернулся к чемодану.
— Совсем потерял совесть! — дед схватил его за плечо, но Фёдор вывернулся, и, ни слова не говоря, застегнул чемодан.
— Федя, — я сделала шаг к нему. — Хотя бы посмотри на них.
Он мельком взглянул на люльки и двинулся к двери. Через порог, через двор, через калитку — и исчез в снежной пелене. Будто его никогда и не было в моей жизни.
А я медленно опустилась на пол и почувствовала, как внутри меня что-то замирает. Дышу, а внутри — пустота.
Первый год стал испытанием, которое я не пожелала бы даже врагу.
Вставала с рассветом — засыпала глубоко за полночь. Пеленки, распашонки, бутылочки, соски. Жизнь превратилась в бесконечное повторение одних и тех же действий. Кормила одного — плакал второй.
Перепеленала всех троих — и снова по кругу. Руки трескались от бесконечной стирки, на пальцах образовались мозоли от выкручивания мокрых пеленок.
Выживали чудом. Каждое утро на крыльце обнаруживала то крынку молока, то мешочек с крупой, то вязанку дров. Деревня поддерживала молча, без лишних слов.
Таня заходила чаще всех. Помогала с купанием малышей, научила готовить смесь, когда своего перестало хватать.
— Не переживай, Валюша, — говорила она, ловко пеленая Лёшку. — В деревне не пропадают. Федька твой — дурак. А тебя Бог детками одарил.
Дед Григорий заглядывал каждый вечер — проверял, натоплена ли печь, цела ли крыша.
Однажды привёл с собой мужиков — починили сарай, заменили прохудившиеся доски в полу, законопатили щели в окнах.
Когда ударили первые морозы, Вера принесла вязаные шерстяные носочки — крохотные, по три пары каждого размера. Малыши росли стремительно, несмотря на скудное питание и трудности.
К весне дети начали улыбаться. Алёнка — спокойная, рассудительная даже во младенчестве, смотрела на мир с каким-то взрослым пониманием.
Вика — капризная, требовательная, постоянно требовала внимания звонким плачем. А Лёшка — любопытный и подвижный, едва научившись переворачиваться, тут же начал исследовать мир вокруг.
В то лето я научилась жить заново. Привязывала люльку к спине, двух других детей сажала в самодельную тележку и шла на огород. Работала между кормлениями, между стирками, между короткими периодами сна.
Федор не появлялся. Лишь изредка слышала от соседей, что видели его в соседней деревне — опухший, небритый, с мутным взглядом.
Больше не злилась на него. Для злости не оставалось сил — только на любовь к детям и ежедневную борьбу.
К пятой зиме жизнь наладилась. Дети подросли, стали самостоятельнее.
Помогали друг другу, играли вместе, стали ходить в садик, а я смогла устроиться на работу в сельскую библиотеку — на полставки, приносила домой книги и читала малышам перед сном.
В ту зиму в деревню приехал новый слесарь — Андрей. Высокий, с сединой в бороде и глубокими морщинами вокруг глаз.
На вид — около сорока, но держался очень молодо и уверенно. Зашёл в библиотеку впервые в метельный февральский день.
— Здравствуйте, — чуть хрипловатый голос. — Мне бы что-нибудь почитать вечерами. Дюма есть?
Я выдала ему потрёпанный томик «Трёх мушкетеров». Он поблагодарил и ушёл. На следующий день снова пришёл — уже с выточенной деревянной игрушкой.
— Вашим ребятам, — протянул маленького деревянного коня. — У меня руки к столярному делу приспособлены.
С того дня начал заходить регулярно — то книгу поменять, то принести очередную игрушку.
Лёшка его сразу принял — бежал навстречу, хватал за руку и тащил показывать свои сокровища. Девочки держались настороженно, но любопытство постепенно побеждало.
В апреле, когда начал таять снег, Андрей принёс мешок картошки.
— От меня, — сказал просто. — Для посадки хорошая.
Я смутилась — не привыкла принимать подарки от молодых мужчин после Фёдора.
— Спасибо, но я справляюсь…
— Знаю, — кивнул он. — Все в деревне знают, какая вы сильная. Но принять помощь — тоже сила.
Лёшка в этот момент выскочил из-за угла дома с криком:
— Дядя Андрей! Смотри, какую палку нашёл! Можно меч сделать?
— Можно, — Андрей присел перед мальчиком. — А давай вместе сделаем? И сестрёнкам твоим что-нибудь смастерим.
И они ушли вместе в сторону сарая, оживлённо обсуждая будущие творения. Я смотрела им вслед и впервые за пять лет чувствовала, как внутри разливается тепло.
Летом Андрей стал приходить чаще. Помогал с огородом, чинил забор, играл с детьми.
Алёнка и Вика уже не стеснялись его, наперебой рассказывали свои детские секреты. А мне было спокойно рядом с ним — без суеты, без лишних слов.
В сентябре, когда дети легли спать, мы сидели на крыльце. Звёзды рассыпались по тёмному небу, где-то вдалеке лаяли собаки.
— Валентина, — Андрей повернулся ко мне. — Можно я буду рядом? Не просто помогать. А жить с вами. Детей люблю, как родных.
Его глаза блестели в лунном свете, в них не было ни капли лжи.
Я смотрела на звёзды и понимала — иногда судьба забирает одно, чтобы дать другое, гораздо большее. И надо только дождаться.
Пятнадцать лет с рождения малышей пронеслись как один миг. Наш двор преобразился — крепкий забор вокруг, новая крыша, добротный сарай, где мирно клохтали куры. Андрей построил веранду — светлую, просторную, с большими окнами.
Вечера теперь проходили там — за общим столом. Лёшка, долговязый пятнадцатилетний парень, уже перерос Андрея на полголовы.
Руки в мозолях — всё лето помогал в колхозной кузнице, приходил домой пропахший металлом и углем.
Алёнка — умница, готовилась к экзаменам, мечтает поступить в педагогический после того как закончит школу, но еще долго. А Вика, неугомонная фантазёрка, исписывала тетрадь за тетрадью своими стихами.
Я вернулась в школьную библиотеку на полную ставку. Дети обращались ко мне «Валентина Николаевна», с уважением и теплотой.
Иногда, когда учителя болели, меня просили подменить их — провести урок литературы или русского. Сидя перед классом, рассказывала детям о жизни, о выборе, о силе духа.
Андрей стал мастером на все руки в нашей деревне. Открыл небольшую мастерскую возле дома — чинил всё, от замков до моторов.
Лёшка там проводил часы, обучаясь отцовскому ремеслу. Дети давно называли его папой, а он их — сыном и дочками.
В тот июньский день, когда мы всей семьёй возвращались с выпускного на секции Вики, случился этот разговор. На крыльце школы кто-то окликнул Андрея по имени. Мы обернулись.
У забора стоял Фёдор. Годы не пощадили его — осунувшийся, с опухшим лицом, в потрёпанной одежде. Он сделал несколько неуверенных шагов к нам.
— Андрюха, выручи, а? Червонец бы до пенсии… — голос сиплый, со свистом.
Лёшка нахмурился:
— Мам, кто это?
Сердце пропустило удар. Мой сын даже не узнал родного отца.
Алёнка встала между нами и Фёдором, словно защищая. Вика прижалась к Андрею, который положил руку ей на плечо.
— Момент, — Андрей достал кошелёк и вытащил десятку.
Фёдор, шаркая, подошёл ближе. Я видела, как он пристально вглядывается в детей — будто пытается найти знакомые черты.
Мои дети — их черты изменились, выросли, окрепли. Но глаза Лёшки — те же самые, что и у его отца пятнадцать лет назад.
— Ваши? — спросил Фёдор, кивая на детей.
— Наши, — твёрдо ответил Андрей, протягивая купюру.
Фёдор взял деньги и ещё секунду смотрел на детей. Затем развернулся и побрёл вдоль улицы — ссутулившийся, одинокий.
— Мам, что за дядька странный? — спросила Вика, когда мы зашли во двор.
— Когда-то я его знала, — ответила я, закрывая калитку. — Очень давно.
Тот вечер мы провели как обычно — вместе. Андрей рассказывал смешные истории из мастерской, Лёшка делился планами на лето, Алёнка спорила с сестрой о книгах.
А я смотрела на них и чувствовала, как переполняет меня благодарность к судьбе.
Поздно ночью, когда дети уже разошлись по комнатам, мы с Андреем сидели на веранде. Он держал мои руки в своих — бережно, как всегда.
— О чём думаешь, Валюш? — спросил тихо.
— О жизни, — я смотрела на звёзды сквозь стекло. — Знаешь, я много лет не могла понять, почему всё так случилось. Почему Федя ушёл, почему мне пришлось пройти через всё это.
А сейчас понимаю. Если бы не та боль, я бы не узнала свою силу. Если бы не его уход — не было бы твоего прихода.
Андрей молчал, лишь крепче сжал мои пальцы.
— Я не знаю, что делает человека слабым, а кого — сильным, — продолжила я. — Но знаю точно: жизнь не всегда рушится, когда рушатся люди. Она, наоборот, начинает строиться. Только с нуля. Только — с любовью.
Я не жалела ни о чём — ни об одном дне из тех пятнадцати лет. Каждая слеза, каждая бессонная ночь, каждая минута отчаяния вели к этому моменту тишины и покоя.
К дому, полному детских голосов. К мужчине, который смотрел на меня с нежностью и уважением.
— Я не буду брать кредит на ремонт вашей квартиры! Живите по средствам! — Молодая жена отказалась финансировать родню мужа