Дребезжание звонка — и я уже знаю, кто пришёл. Анатолий даже не шевельнулся, продолжая листать газету. Я — другое дело. Сердце защемило: Дмитрий. Племянник, которого я не видела… сколько? Кажется, лет пять.
— Входи, родной! — голос сам собой становится нежным, материнским.
На пороге — усталый мужчина лет тридцати пяти. Сумка потрёпанная, пиджак мятый, глаза… о, эти глаза! В них столько всего: и вина, и надежда, и какая-то затаённая усталость.
— Здравствуйте, тётя Лида, дядя Толя, — голос сиплый, будто простуженный.
Анатолий кивает, не отрывая взгляда от газеты. А я уже тащу его сумку, усаживаю в любимое кресло — то самое, широкое, с мягкими подлокотниками.
— Чаю? Поешь чего-нибудь? — суечусь, словно птица.
Дмитрий улыбается — виновато и благодарно.
— Я ненадолго, — говорит, — пока кое-какие вопросы не решу.
«Ненадолго» — это сколько? День? Неделю? Месяц? Но разве можно выгнать своего племянника? Семья — она и есть семья.
Анатолий тяжело вздыхает. Газета шуршит, падает на колени. Его взгляд — красноречивее любых слов. Но я знаю этот взгляд: он промолчит. Ради меня. Ради семьи.
— Располагайся, — киваю Дмитрию. — Отдыхай.
А он уже устраивается в кресле, будто прирос. Включает телевизор. Громко. Небрежно. И я вижу — первые искорки чего-то нехорошего уже зажглись в глазах моего мужа.
Кресло стало его крепостью. Его троном. Его миром.
Каждое утро одна и та же картина: Дмитрий просыпается поздно, растянувшись во всю ширь любимого кресла. Телевизор гудит новостями, на журнальном столике — недопитая чашка чая и остатки вчерашних печений. Крошки. Повсюду крошки.
— Толь, ты не видел пульт? — крикнет небрежно, не повернув головы.
Анатолий молчит. Он давно научился не реагировать на эти выкрики. А я — суетюсь. Ищу. Протираю, убираю, стираю.
— Мам, что сегодня будет на ужин? — Дмитрий даже не думает подняться. Развалился, как барин.
— Могу научить тебя готовить, — впервые решаюсь я. — Ты же мужчина взрослый.
Он смеётся. Громко. Наигранно.
— Ты же лучше готовишь, — отмахивается.
Анатолий перестаёт листать газету. Медленно поднимает голову. Взгляд — колючий, острый, как осколок льда.
— Дмитрий, — говорит тихо, — ты ведь не навсегда?
— Да что ты, дядь Толь, — легко бросает племянник, — временно я. Как всегда.
«Временно» — уже две недели. «Как всегда» — значит, не в первый раз.
Я смотрю на мужа. Он сжимает кулаки. Но молчит. Сдерживается. А Дмитрий даже не замечает нарастающего напряжения. Откидывается в кресле, включает громче телевизор.
Крошки опять падают на пол.
Кресло становится всё теснее. Всё невыносимее.
Утро началось с непривычной тишины. Никаких криков про пульт, никаких требований позавтракать. Дмитрий, обычно распластанный в кресле, сидел за кухонным столом — растерянный, похожий на школьника, вызванного к директору.
Передо мной — список. Аккуратно напечатанный, с четкими пунктами. Муж положил его прямо перед племянником, будто повестку:
1. Вынос мусора
2. Закупка продуктов
3. Уборка кухни
4. Стирка белья
5. Мытье посуды
— Что это? — Дмитрий приподнял бровь, скользнул взглядом по листку.
Анатолий молчал. Я — тоже. Только чайник противно засвистел на плите, нарушая торжественную тишину.
— Ты серьезно? — усмешка дрогнула на губах племянника. — Я же гость!
— Гость, который живет у нас две недели, — процедил муж. — И не думает даже помочь no дому.
Дмитрий откинулся на стуле, театрально закатил глаза:
— Ну и что? Я же временно…
— Временно? — Анатолий впервые за долгое время рассмеялся. — Сынок, временно — это день-два. А ты тут обосновался капитально.
Я смотрела, как муж медленно наливает чай. Как кладет перед Дмитрием пачку стирального порошка. Как ставит большое пластиковое ведро с тряпкой.
— Твой черед мыть полы, — произносит спокойно.
— Что?! — Дмитрий подскакивает. — Я не… Я не буду!
— Еще как будешь, — я впервые за две недели говорю жестко. — А еще — займешься кошачьим лотком.
Кот Персик, словно услышав, важно прохаживается мимо. Смотрит насмешливо.
Дмитрий бледнеет. Его любимое кресло — символ беззаботности и лени — внезапно кажется очень далеким. Таким недосягаемым.
— Это унизительно, — шепчет он.
— Это называется — быть частью семьи, — отвечает Анатолий.
И ведро с тряпкой становится приговором беспечной жизни.
Утро было странным. Какая-то особенная, почти осязаемая тишина разлилась по квартире — та самая, что наступает после долгого напряжения.
Дмитрий собирал вещи. Методично. Злясь про себя. Каждая вещь, брошенная в чемодан, была как приговор. Футболка — бросок. Носки — удар. Рубашка — еще один удар.
— Я ухожу, — сказал он, даже не глядя в глаза.
Анатолий стоял у окна. Спиной. Неподвижный, как скала. Я видела — он сдерживается. Столько лет терпения, столько лет семейной дипломатии — и вот он, момент истины.
— Куда? — спросила тихо.
— Снял квартиру, — процедил Дмитрий. — Надоело быть обузой.
Обуза? Нет. Он не понимал самого главного. Семья — это не только комфорт и еда. Семья — это взаимность. Забота. Труд.
Персик — наш пушистый домашний философ — наблюдал за сборами с кресла. Казалось, он единственный, кто понимает всю абсурдность происходящего.
— Ты мог бы остаться, — начала я. — Если б…
— Если б что? — резко перебил Дмитрий. — Если б стал прислугой?
Анатолий впервые повернулся. Взгляд — тяжелый, как свинцовая гиря.
— Не прислугой. Членом семьи, — сказал спокойно.
Чемодан захлопнулся. Финальная точка в их негласном договоре. В их молчаливой войне за территорию и право называться семьей.
— Спасибо за всё, — Дмитрий натянуто улыбнулся. — Пока.
Хлопнула дверь. Звук отдался эхом по пустой квартире. Персик лениво потянулся — и плавно соскользнул с кресла.
— Ну что, — Анатолий подошел к креслу, — освободилось.
Я смотрела, как муж проводит ладонью по подлокотнику. Как Персик вновь запрыгивает, устраиваясь с какой-то победной миной.
— Теперь это его законное место, — прошептала я.
И улыбнулась. Впервые за долгие две недели — искренне и спокойно.
Дмитрий уходил. Но семья оставалась. Сильная. Непоколебимая. Со своими правилами и своим — единственно верным — пониманием любви.
