Чайник закипел, а я опять вздрогнула. Раньше этот звук радовал, а сейчас… Три месяца прошло, а я все никак не привыкну пить чай одна. Готовлю две чашки, наливаю, а потом стою и смотрю на эту вторую, ненужную. Иногда кажется, что Петя сейчас войдет, скажет свое обычное: «Ну, хозяюшка, чем порадуешь?» И улыбнется так, что морщинки вокруг глаз соберутся.
Я так и не сняла его фотографию со стены. Смотрю на нее — и говорю с ним. Соседка Маргарита Степановна вчера застала меня за таким разговором. Постояла на пороге, покачала головой: «Анечка, отпускать надо. Сколько можно себя изводить?» А как отпустишь, когда семь лет вместе? Легко ей говорить – она с мужем сорок пять лет прожила…
На улице уже стемнело. В нашем – моем – подъезде хлопнула дверь, кто-то поднимался. Я не стала включать свет, так и сидела в полумраке кухни. Не хотелось, чтобы кто-то видел свет в окнах. Решат, что в гости можно зайти, а я не в настроении.
Всё равно позвонили. Долго, настойчиво. Может, это Маргарита с пирогом своим капустным, решила проведать? Глянула в глазок – и сердце ёкнуло. Дмитрий! Сын Петра. Мы с ним на похоронах виделись, да и всё. Не больно-то он к отцу наведывался при жизни. Три-четыре раза в год, да и то мимоходом.
Открыла дверь – и поёжилась. Холод от него шел, хоть на улице май.
– Здравствуй, Дима, – я попыталась улыбнуться. – Проходи, чайку попьём.
Он прошел, не разуваясь, прямо на кухню. Сел – спина прямая, на меня не смотрит. А я засуетилась, как дурочка: чашку достаю, печенье на блюдце выкладываю. Потом опомнилась – он же даже не поздоровался.
– Ты надолго? – Я наконец села напротив. Руки дрожали – пришлось под стол спрятать.
– Я по делу, – отрезал он и положил на стол папку, толстую такую, с бумагами.
От этого жеста у меня внутри всё упало. Знаете, бывает такое предчувствие беды… Оно редко обманывает.
– По какому делу? – спросила я, а у самой голос сел.
– По квартирному. – Дмитрий постучал пальцами по папке. – Здесь заявление в суд. Я хочу получить то, что мне причитается по закону.
Я сначала не поняла.
– О чём ты?
– О квартире. – Он наконец-то посмотрел мне в глаза. Злой взгляд, колючий. – Отца нет, а я – его единственный наследник. Квартира принадлежит мне.
Знаете это ощущение, когда сердце вдруг начинает биться где-то в горле? А в ушах шумит, будто ты в море нырнула? Вот это всё я сразу почувствовала.
– Дима, но я же… мы с твоим отцом… – Слова путались. – Он хотел, чтобы я здесь жила. Он мне сам говорил!
Дмитрий хмыкнул. Брови сдвинул – вылитый Петя, только без доброты его:
– Слова к делу не пришьёшь. Нет завещания – нет разговора. – Он побарабанил пальцами по столу. – Если не хочешь проблем, передавай документы на квартиру. Добровольно.
Я вцепилась в стол, чтобы не упасть. В чём я виновата перед ним? Что полюбила его отца? Что заботилась о нём? Что делила с ним последние годы жизни?
– Я не понимаю… Мы же как-то можем… по-человечески? – прошептала я. – Ты же знаешь, что твой отец…
– Слова – не документы, – оборвал он меня и встал. – Даю тебе неделю подумать. Потом будем решать через суд. И да… – Он уже взялся за дверную ручку. – На твоём месте я бы начал собирать вещи. Съезжать всё равно придётся.
Хлопнула дверь. А я так и осталась сидеть в тёмной кухне. На столе – папка с бумагами, а в голове – пустота. Я смотрела на остывший чай.
Всю ночь глаз не сомкнула. Так и просидела на кухне до утра, пока в окне светать не начало. Голова гудела от мыслей, а спина ныла от неудобной позы. Хотела встать – и не смогла сразу. Такое бывает в моём возрасте – застынешь в одном положении, а потом разогнуться больно.
Проклятая папка так и лежала на столе. На миг подумалось – а может, приснилось всё? Но нет.
Сделала себе крепкий чай, хотя руки так тряслись, что я половину на скатерть пролила. Какой там аппетит – кусок в горло не лез.
Решилась позвонить Маринке. Мы с ней ещё с завода дружим, когда обе в бухгалтерии сидели. Тридцать лет почти.
– Марин, привет, – голос сел, и я откашлялась. – Ты можешь сегодня заскочить? Тут такое…
– Нюрка, что случилось? – Марина всегда всё по голосу чувствует. – Погоди, я сейчас детей накормлю и сразу к тебе.
Пока ждала её, начала бессмысленно бумажки перекладывать. Квитанции старые, справки какие-то… А на что они теперь? Ведь по сути, меня из дома гонят.
Маринка влетела запыхавшаяся, с сумками – а в них продукты.
– Я тебе творожку взяла, и хлеба свежего, – тараторила она, разуваясь. – Знаю, что ты не ешь совсем, изводишь себя…
Глянула на моё лицо, осеклась. Прямо с сумками прошла на кухню, села:
– Ну-ка, рассказывай. Что стряслось?
Я молча кивнула на папку с документами. Марина начала читать, губами шевеля. И чем дальше, тем больше у неё глаза расширялись.
– Вот же сволочь! – выдохнула она. – Я всегда говорила, что Петькин сынок на редкость мерзкий тип. Отца не успели схоронить, а он уже за квартиру взялся!
Я только плечами пожала. Сил даже возмущаться не было.
– Куда ж мне теперь, Маринка? На пенсию мою разве что угол снять…
– Погоди ты заранее убиваться, – перебила подруга. – Сначала надо юриста хорошего найти. Вот, сын Светки нашей, помнишь? Олег. Он адвокатом теперь, наследственными делами занимается.
Через два часа мы уже сидели в маленьком офисе. Олег оказался серьёзный такой парнишка, в галстуке, не похожий совсем на мать – та всегда хохотушкой была. Он долго читал документы, хмурился, а потом посмотрел на меня:
– Ситуация непростая, Анна Сергеевна. Если нет завещания, имущество делится между наследниками первой очереди – дети, супруги, родители.
– Так я ж вроде супруга и есть, – робко заметила я.
– Да, но квартира была приобретена до брака, – он повертел в руках ручку. – Это личное имущество мужа, не совместно нажитое. В таких делах у прямых наследников преимущество.
Я почувствовала, как на глаза наворачиваются слёзы. Утёрлась рукавом кофты:
– Значит, на улицу?
– Не всё так просто. Вы с супругом общий бюджет вели? Вы вкладывались в ремонт квартиры? В оплату коммунальных?
Я вздохнула:
– Петя не давал мне платить. «Я, – говорит, – хозяин дома, мужик, сам всё оплачу».
– А может, он вам обещал что-то? При свидетелях? – Олег пытливо глянул на меня.
– Только когда вдвоём были, – покачала я головой. – Всё повторял: «Не переживай, Нюра, ни в чём нуждаться не будешь». А при ком-то… нет, не припомню.
Через две недели мы оказались в суде. Обшарпанные стены, холодный кафельный пол, скамейки деревянные – у меня от них спину ломило. Дмитрий сидел напротив – весь такой прилизанный, важный. Рядом с ним адвокатша – в костюме дорогущем, с причёской идеальной. А я в своём единственном приличном платье, купленном ещё на похороны, рядом с Олегом, таким молоденьким. Стыдно стало.
Их адвокатша говорила так гладко, будто стеклом по стеклу – бесстрастно и уверенно. Про статьи закона, про то, что я не имею прав… А я сидела и думала – как же так? Ведь жизнь прожила с человеком, а теперь будто не было ничего.
Олег наш старался. Говорил про мой возраст, про то, что я за Петей в болезни ухаживала. Но я видела по лицу судьи – немолодой усталой женщины – что дело наше дрянь.
В перерыве Дмитрий подловил меня в коридоре:
– Чего упираешься? – бросил он, глядя мимо меня. – Всё равно проиграешь.
– Дима, – я попыталась взять его за руку, но он отдёрнулся. – Куда мне идти-то? Шестьдесят два года, пенсия копеечная…
– А это не мои проблемы, – отрезал он. – Ты жила за счёт моего отца. Теперь тебе пора уйти.
И ушёл, чеканя шаг.
Вечером я сидела дома, раскидав по полу старые бумажки. Хотела паспорт найти, медицинский полис – думала, куда перерегистрироваться, если выселят. Целая жизнь в этих жёлтых листочках – справки, квитанции, выписки.
На самом дне шкатулки, за альбомами с фотографиями, наткнулась на тоненькую папку. В ней – бумаги Пети. Всякие дипломы, грамоты, даже комсомольский билет затёртый. Чудно́й был – всё хранил.
И вдруг среди них что-то знакомое. Желтоватый лист, заполненный Петиным почерком – с завитушками, с нажимом. Я его каракули всегда узнаю. Лампу включила, нацепила очки. Глазам не поверила.
«Я, Иванов Пётр Николаевич, настоящим договором передаю в дар своей супруге, Анне Сергеевне Ивановой, квартиру по адресу…»
Сердце застучало как бешеное – тук-тук-тук. Петя, родной, позаботился всё-таки! Документ, правда, не заверенный, без печатей. Но почерк его, и подпись – точно его, с этим особым росчерком.
Руки тряслись так, что я еле телефон удержала, набирая Олега.
В суде холодрыга была — кондиционеры гудели как оглашенные. Я куталась в кофту, а сама всё думала: сработает ли наша бумага? Три ночи перед заседанием глаз не сомкнула — ворочалась, мысли перебирала.
— Не дрожи ты так, — шепнула Маринка, сжимая мою руку. — Все будет хорошо.
Напротив нас расселись Дмитрий со своей адвокатшей — холёной, как с картинки. Она что-то строчила в блокноте, а он в телефон уткнулся. В мою сторону даже не глянул, зараза.
— Встать, суд идет! — гаркнул пристав, и все подскочили с мест.
Вошла судья — тётка лет сорока, с лицом усталым и строгим. Волосы в тугой пучок скручены, очки на кончике носа.
Первую часть заседания я просто сидела и слушала, как адвокатша Дмитрия разливается соловьём. Слова-то какие знает! «Наследник первой очереди», «личное имущество наследодателя», «отсутствие правовых оснований»… И всё это о том, что я в квартире — никто. Так холодом от её слов веяло, что я даже поёжилась.
Но вот слово взял наш Олег. И хоть молодой он совсем, но голос твёрдый, уверенный:
— Ваша честь, у нас появились новые обстоятельства, — он раскрыл папку. — В ходе разбора личных вещей моей доверительницей обнаружен документ, кардинально меняющий ситуацию.
Дмитрий вскинул голову, глянул на меня — аж поперхнулся он от такого поворота. А адвокатша его защёлкала ручкой, скрипя по бумаге.
— Прошу приобщить к материалам дела, — Олег протянул документ судье. — Это собственноручно написанный покойным Петром Николаевичем договор дарения квартиры своей супруге, Анне Сергеевне.
Судья долго разглядывала бумагу, хмурилась, шевелила губами. В зале было так тихо, что я слышала, как скрипит её кресло.
— Документ не заверен нотариально, — наконец изрекла она. — И не зарегистрирован в установленном порядке.
— Совершенно верно, Ваша честь, — кивнул Олег. — Однако судебная практика знает случаи, когда при отсутствии нотариального заверения собственноручно написанный документ признавался выражением воли наследодателя — особенно при подтверждении подлинности почерка. Мы готовы предоставить образцы почерка Петра Николаевича для проведения экспертизы.
Адвокатша Дмитрия аж подпрыгнула на месте:
— Это абсурд! — возмутилась она. — Подобная бумажка не имеет никакой юридической силы! Кроме того, мой доверитель сомневается в подлинности этого… этого документа.
— Вы утверждаете, что документ поддельный? — судья прищурилась поверх очков.
— Мы… — адвокатша замялась, покосилась на Дмитрия. — Мы считаем необходимой проверку.
— В таком случае, суд назначает почерковедческую экспертизу, — судья стукнула молоточком. — Следующее заседание после получения результатов. Перерыв.
Не успела я опомниться, как Дмитрий налетел на меня прямо в коридоре:
— Ты где это взяла? — прошипел он, брызгая слюной. — Откуда эта бумажка?
— В вещах твоего отца нашла, — я вдруг почувствовала спокойствие, даже странно. — Это его почерк, Дима. Ты же знаешь.
— Это… — он хотел ещё что-то сказать, но тут подошел Олег, и Дмитрий осекся, отступил.
Две недели до следующего заседания тянулись бесконечно. Я каждый вечер доставала ту бумагу, перечитывала. Вспоминала, как Петя писал — быстро-быстро, а потом останавливался на полуслове, задумывался и снова строчил. Смешной был.
Наконец настал день суда. Дмитрий выглядел осунувшимся — глаза запали, щёки впали, костюм с плеч спадал. Нервно теребил часы, всё косился на меня исподлобья. А я… а мне вдруг стало его жалко. Ведь сын Петин всё-таки. Неприветливый, злой — но родная кровь.
В зале было душно. Судья раскрыла папку с результатами экспертизы — толстенную такую, со снимками, схемами.
— Согласно заключению эксперта, — зачитала она, — рукописный текст и подпись на представленном договоре дарения выполнены Ивановым П.Н. Признаков подделки, дописок или иных исправлений не обнаружено.
У меня от сердца отлегло. А Дмитрий так стиснул челюсти, что желваки заходили.
— Ваша честь! — адвокатша вскинулась. — Даже если документ написан рукой Петра Николаевича, юридически он ничтожен! Договор дарения недвижимости должен быть нотариально заверен и зарегистрирован!
— Действительно, — судья кивнула. — Однако согласно Гражданскому кодексу, при отсутствии нотариально заверенного завещания суд вправе принять во внимание иные письменные доказательства волеизъявления наследодателя.
Она полистала свою папку, поправила очки:
— Принимая во внимание все материалы дела: длительность брака, отсутствие у истицы иного жилья, наличие собственноручно написанного покойным документа, суд постановляет: исковые требования Иванова Дмитрия Петровича оставить без удовлетворения, признав за Ивановой Анной Сергеевной право собственности на спорную квартиру.
У меня в ушах зазвенело. Маринка рядом охнула, схватила меня за руку. А судья добавила:
— Решение может быть обжаловано в течение месяца. Заседание закрыто.
Стукнула молоточком и ушла. А я сидела, не веря своим ушам. Неужели всё? Неужели я не останусь на улице старухой? В груди что-то сжалось, а потом отпустило — и я разревелась как дурочка, прямо там, в зале.
Олег улыбался, Маринка обнимала меня. А Дмитрий стоял у дверей — бледный, губы кривятся. Глаза наши встретились, и я вдруг почувствовала не радость, не торжество, а какую-то странную пустоту. Победила, а счастья нет.
Чайник свистит. Раньше от этого звука вздрагивала, а теперь привыкла. Достаю чашки — две, по старой памяти. Потом одну убираю обратно в шкаф. Надо же, столько времени прошло, а я всё никак не привыкну, что Пети нет.
После суда неделя минула. Марина позвонила, сказала, что Олег проверил — Дмитрий апелляцию не подал. Вот и всё, значит. Можно спокойно жить дальше.
Я потихоньку обживалась заново. Шторы на кухне сменила — давно хотела голубые в цветочек. Покрывало новое купила. А по вечерам всё так же разговаривала с Петей, глядя на его фотографию. Рассказывала, как день прошёл, что сделала, что планирую.
Но что-то всё равно мучило. Будто недоговорённость какая-то осталась. Камешек в ботинке — вроде мелочь, а идти мешает.
Звонок в дверь раздался под вечер. Я уже в халате была, бигуди накрутила. Глянула в глазок — и сердце ёкнуло. Дмитрий! Зачем пришёл-то? Неужто опять воевать будет?
Открыла дверь, сама себя виню — надо было спросить сначала, что нужно. А теперь поздно.
— Здравствуй, — голос его звучал как-то глухо. — Можно войти?
Я молча отступила. Что ж не пустить-то? Дмитрий разулся — надо же, в прошлый раз прямо в ботинках прошагал. На кухню прошёл, но за стол не сел, стоит как неприкаянный.
— Я пришёл извиниться, — выдавил он наконец, глядя в пол. — За всё… это. За суд. За то, как я с тобой разговаривал.
Я молчала, разглядывая его. Осунулся, похудел. Костюм тот же, что в суде был, только мятый весь. И глаза красные — не спал, что ли?
— Садись, — сказала я, и сама удивилась, как спокойно прозвучал голос. — Чаю будешь?
Он кивнул и опустился на стул, будто ноги не держали. А я засуетилась — чайник, чашки, печенье нашлось где-то… Странно, но злости не было. Совсем.
— Твой договор… он настоящий, — вдруг сказал Дмитрий. — Я сразу это понял. Почерк отцовский ни с чем не спутаешь.
— Знаю, — я поставила перед ним чашку с дымящимся чаем. — Петя сам мне его показывал когда-то. «Вот, — говорит, — чтоб ты спокойна была, если со мной что». А потом, наверное, забыл про него…
— А я-то думал, ты подделку сотворила.
— Да я и не сумела бы, — усмехнулась я. — У него ж буквы как живые. Видел, как он «д» прописную писал? С таким крючком особым.
Дмитрий вдруг улыбнулся — совсем чуть-чуть, самыми уголками губ. И вот тут-то я ахнула про себя — вылитый Петя! Когда тот усмехался вот так же — одним краешком рта.
— Он всегда писал как курица лапой, — тихо сказал Дмитрий. — Помню, в детстве он мне записки в школу строчил, а учительница потом говорила, что почерк у него как у врача — не разберёшь.
— Точно, — кивнула я. — Только некоторые слова вдруг выводил старательно, будто боялся ошибиться.
Помолчали. В форточку тянуло весенней свежестью — май на дворе, сирень зацветает.
— Я не хотел тебя выгонять, — вдруг сказал Дмитрий, глядя в чашку. — Просто деньги были нужны. Очень.
Я подняла брови:
— Какие деньги?
Он долго молчал. Потом достал телефон, показал фотографию светловолосой девчушки лет пяти — кудряшки, веснушки, щербатая улыбка.
— Вот. Моя Машка.
Меня будто кипятком обожгло. Вспомнила, как Петя хвастался: «Гляди, Нюр, какая внучка у меня!» А я тогда отмахнулась — мало ли у Дмитрия девиц будет, он ведь бабник известный.
— Хорошенькая, — я осторожно взяла телефон, рассмотрела малышку. — На тебя похожа, носик тот же.
— А глаза отцовы, — тихо сказал Дмитрий.
Я кивнула. Да, Петины глаза — серые, с зеленцой.
— Мы с её матерью год как развелись, — продолжил он. — А я… задолжал по алиментам. Работы мало, заказов нет, с фирмы сократили… Если не выплачу — могут права ограничить.
— Так вот зачем тебе квартира была? — меня озарило. — Продать хотел? И долги закрыть?
— Ну да, — он криво усмехнулся. — Думал, выкуплю твою долю хотя бы…
— У тебя совсем жилья нет? — спросила я осторожно.
— Комнату снимаю на Уралмаше, — он поморщился. — Клоповник настоящий. Дочку не приведёшь — стыдно. Да и бывшая не пустит в такие трущобы.
— А твоя бывшая… с ней Маша где?
— У её родителей ютятся, — он вздохнул. — В однушке. Тоже не разгуляешься.
Что-то ёкнуло у меня внутри. Машка эта — Петина внучка ведь. Родная кровь. А я тут одна в двушке…
— Слушай, — я набрала воздуха, будто перед прыжком в воду. — А что, если… Комната-то вторая пустует. Машке бы в самый раз. И с матерью вместе…
Дмитрий замер, уставился на меня так, будто я по-китайски заговорила:
— Ты о чём?
— Да о том, что раз у них жилья нормального нет, а у меня вторая комната пустая… — я и сама не знала, почему это предлагаю. — Могли бы пожить тут. Места всем хватит.
— Но я же… — он запнулся. — Я же на тебя в суд подал. Квартиру отобрать хотел.
— А теперь извинился, — я пожала плечами. — Всякое в жизни бывает, Дим. Думаешь, я не помню, как твой отец с тобой обращался? Не баловал особо, всё на мать твою злился…
— Ты… серьёзно сейчас? — Дмитрий смотрел на меня так, будто я с луны свалилась.
— Да. Только один уговор: никаких судов больше. Мы сядем и всё обговорим как люди. Комната — Машкина, с матерью. Условия какие-то придумаем. Коммуналку пополам платить будем. А квартира — моя, и завещаю я её, кому захочу.
Он молчал, крутил в руках чашку. Потом спросил тихо:
— Почему? Зачем тебе это?
Я посмотрела на фотографию Пети на стене. И вдруг сама для себя поняла:
— Потому что у тебя его глаза. И у Машки тоже. А я его любила, Дим. Очень любила.
Дмитрий кивнул. Помолчал ещё, а потом сказал:
— Спасибо.
Простое слово. Но в нём было столько всего.
Через неделю они переехали — Машка с мамой, Лерой. Оказалась приятная девушка, тихая. И дочка — сорванец, как Петя в детстве, наверное. Бегает, хохочет.
Нет, жить вместе не всегда просто. Бывает, ругаемся. Но когда я слышу, как Машка топочет по коридору, или вижу, как Дмитрий, заходя проведать дочку, всё больше становится похож на отца — понимаю, что поступила правильно.
Так и живём теперь — странной семьёй, но семьёй. А квартира… Что квартира? Это просто стены. Главное — кто в них живёт.
Деньги от продажи твоей дачи нам нужнее, – сказала сестра мужа, но получила совсем не тот ответ